По мнению следствия, тяжкое уголовное преступление подозреваемый начал совершать с момента приема в семью в 2008 году трехлетней девочки, регулярно фотографируя ее обнаженной. Все эти снимки, как писали некоторые СМИ с подачи следствия, являлись детской порнографией и хранились в его компьютере «для размещения не без выгоды на соответствующих тематике сайтах в Интернете».
Следователи не скрывали, что эти электронные фото были изъяты благодаря анонимному сообщению, на основании которого в квартире Дмитриева был проведен обыск. Оперативники буквально за 20 секунд обнаружили в компьютере Дмитриева, содержащем тысячи файлов, папку с надписью «Здоровье ребенка», в которой хранились 140 фотографий «обнаженной натуры», а на антресолях - не менее опасные для общества и незаконно хранимые им «основные части» огнестрельного оружия.
1 июня 2017 года в Петрозаводском городском суде начались слушания по «дмитриевскому делу». Их ход довольно широко освещался в прессе, параллельно кипели страсти в обществе. Не скажу, что оно прямо-таки раскололось в оценке происходящего: более того, у подавляющей части карельских обывателей процесс не вызвал особых эмоций. На митинги в поддержку Юрия выходили единицы, а публичных акций с требованиями примерно наказать «извращенца» не было вообще.
Зато взорвался Интернет. «Либеральная», как теперь ее принято называть, интеллигенция призывала российские власти, включая самого президента, и мировую общественность, объективно и непредвзято рассмотреть дело «мемориальца». «Поборники нравственности» и примкнувшие к ним «неопатриоты» требовали примерного наказания «растлителя малолетних», а заодно прикрыть общество «Мемориал», служащее, по их твердому убеждению, интересам Запада. Но с 28 января этого года суд, спустя 14 месяцев содержания под стражей, заменил Юрию Дмитриеву меру пресечения на подписку о невыезде.
И вот я в квартире у этого человека, в одночасье ставшего чуть ли не всемирно известным - в обычной петрозаводской «хрущевке». На пороге меня встретил сам хозяин вместе с верной подругой - почтенного возраста немецкой овчаркой Гресси: «Когда меня привезли к подъезду, еще дверца машины не открылась, а она кинулась встречать. Узнала, бродяга!» - потрепал ее Дмитриев.
- Ну, что: как теперь тебя называть: «узник совести», «жертва режима», «политзаключенный» или «извращенец»?
- Называй меня просто - Юра…
Я имел на это право. Мы познакомились в середине 80-х, во время Перестройки и Гласности, хотя сегодня второе название этого периода в жизни страны обычно не упоминают. Молодой генсек Горбачев, сам того не подозревая, только приоткрыл дверь, за которой стояла демократия, и поток свободы тут же вышиб ее с петель. Я работал в газете «Комсомолец», уже переставшей быть рупором одряхлевшего комсомола. Дмитриев был активистом Народного фронта (не путать с нынешним ОНФ) – неформальной общественно-политической организации, ведущей непримиримую войну c коммунистическим режимом. И хотя мы, журналисты, не всегда принимали подчас лозунговую политику «фронтовиков», охотно использовали добытую ими информацию.
Как началась наша совместная работа, признаюсь, я подзабыл, но Юра в одном из своих интервью, напомнил: «Позвонил знакомый репортер газеты «Комсомолец» Саша Трубин, сказал, что нашли, похоже, место расстрела на территории воинской части по дороге в аэропорт Бесовец. Все оцеплено, никого не пускают. Надо как-то попасть. Я тогда был помощником народного депутата СССР Михаила Зенько, и этот район как раз входил в его округ. Быстренько звоню шефу: надо ехать! По дороге взяли Сашу...»
Все так и было. Депутат своим мандатом «прорвал» оцепление, и мы увидели строительную траншею, на дне которой виднелись человеческие кости. Вокруг человек пятнадцать военных и гражданских гадали, чьи эти останки: «Почему это расстрелянные -мало ли кто… Может, зароем обратно от греха подальше?» Юра извлек из ямы череп, поскоблил в затылочной части и показал маленькое пулевое отверстие… Следователь был вынужден начать необходимые процессуальные действия, а Дмитриев добавил: надо похоронить их по-человечески…
«Так тут неподалеку в карьере завода силикатного кирпича этих костей невесть сколько…», - добавил следователь. Мы отправились туда. Под самой вершиной почти отвесной желтой песчаной стены карьера – черный квадрат с отчетливо видными костями. Обвал песка открыл то, что осталось от тайной братской могилы. Я уезжаю готовить репортаж, а Юра вызывался собирать и учитывать останки…
Это был 1988 год, который можно было бы назвать «годом жутких находок». Мы тогда, конечно, знали о репрессиях 30-х, читали «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, уже был опубликован «Котлован» Платонова. Но о масштабах террора и поводах для уничтожения тысяч людей мы еще не имели представления. Их я осознал, когда накануне «бесовецкой находки» участвовал в раскопках расстрельных ям под Пудожем, куда пригласил меня, без ведома начальства, следователь прокуратуры КАССР Дмитрий Корнилов. Потом Дима так же тайком дал почитать завершенное им уголовное дело, в котором он собрал архивные документы НКВД, показания оставшихся в живых свидетелей и даже самих палачей. В нем была и копия предсмертной записки, хранящейся в семье главврача пудожской больницы тех лет Ф. Шаблеева, переданной им тайком жене: «На меня возведена небылица, что, якобы, имел связь с наркомом Аверкиевым, и он дал мне поручение организовать контрреволюционную повстанческую группу, и я даже устроил диверсионный акт – отравил воду в реке Водла и развил эпидемию в больнице… Как не возмущался мой разум, просидев на следственном стуле 136 часов безвыходно, без сна и пищи, я вынужден был признать себя виновным».
Этих двух эпизодов мне с лихвой хватило, чтобы понять на всю оставшуюся жизнь, что может сделать со страной тоталитарный режим.
А Юра занимается судьбами безвинно погибших, восстанавливая их имена и, по возможности, места захоронений, уже 30 лет. В этом году следовало бы отмечать юбилей, но не знаю, уместно ли поздравлять его с такой датой…
Суд по его делу продолжается.
Продолжение следует.
